– Это главным образом вельможи из Кампаньи со своими свитами и отряд честных каталонцев, – равнодушно промолвил Цезарь.
– Послушайте, герцог, – после небольшого размышления начал папа, – мы не желаем, чтобы войска были размещены по эту сторону Тибра, и во избежание столкновений отзовем швейцарцев в Ватикан. Об остальном же кардинал Сиенский сговорится с вами.
Герцог поклонился с насмешливой улыбкой.
– Меня радует, – сказал он, принимая огорченное выражение, – что ваше святейшество дает мне в сотрудники человека, честность и прямота которого могут противостоять всем благам, какими дьявол искушал нашего Господа. Действительно, больно карать изменников. У меня до сих пор сердце кровью обливается при мысли о черной неблагодарности и измене, которые я должен был наказать в доне Ремиро, подесте, которого ваше святейшество, святая коллегия и я сам облекли высоким доверием!
– Что с ним случилось? – побледнев, воскликнул папа.
– Он осужден и четвертован, вернее, перепилен пополам, – спокойно ответил Цезарь. – Подробности же его измены я должен отложить до тайной аудиенции у вашего святейшества.
Папа был очевидно ошеломлен известием, но не выдавал волновавших его чувств.
– Такой случай не терпит отлагательства, и мы немедленно желаем выслушать ваши основания. А вы, синьор Паоло, можете тем временем возвратиться к себе и позаботиться о предотвращении всякого возмущения, приказав швейцарцам явиться сюда, и заставить Вителли вернуться со своими немцами в свой лагерь.
Затем он простер руки, громко произнес благословение и, сопровождаемый герцогом и свитой, поднялся наверх.
Блестящее собрание быстро разошлось. Иоаннит подождал, пока не удалился Орсини, и поспешил, как он думал, незамеченным покинуть дворец. Но на ступенях портика он внезапно почувствовал, как кто-то осторожно дотронулся до его руки. Это был Бембо, который, тяжело дыша, пошел рядом с ним.
– О, мой высокий господин, – промолвил он, – Орсини повсюду ищут вас и желают вашего присутствия в их дворце. Мне поручено привести вас.
– Но в мои намерения вовсе не входит поселиться у Орсини, мессир Пьеро, – ответил принц. – Ты знаешь, у меня есть дело в этом городе – мой обет, привести который в исполнение во дворце жениха Лукреции Борджиа не совсем удобно. Скажи им, что я обязан выполнить священный долг своего ордена, он и в действительности священный. Моему же брату Реджинальду скажи, что даже инкогнито мне не хотелось бы пить вино человека, который, может статься, будет моим врагом, моим соперником!
– Как, вы хотите не показываться во дворце Орсини, где мы были бы в полной безопасности? – печально протянул Бембо.
– Нет, Пьеро, тебя я не хочу лишать удобств, – улыбаясь, возразил рыцарь, – тем более, что твое пребывание в этом дворце будет служить моим намерениям. Но ты можешь видеть меня, когда захочешь, свой страннический посох я думаю водрузить вон в той гостинице.
– Предубеждения вашего высочества нисколько не поколеблены? – нерешительно спросил Бембо. – О, как прекрасна эта Лукреция!.. Парис, наверное, предпочел бы ее Елене и скорее отдал бы яблоко ей, чем Венере.
– Тем больше это убеждает меня. Нет такой добродетели, нет такой низости, на которые не могла бы заставить решиться такая красота! – страстно воскликнул принц.
– Но я обязался перед вашим досточтимым отцом ни на одну минуту не выпускать вас из виду, принц, – сказал Бембо. – Где вы, там должен быть и я.
– С кем вы имеете дело: с ребенком или со взрослым человеком? – серьезно промолвил иоаннит, принц Альфонсо д'Эсте. – Если бы вы даже не пожелали воспользоваться гостеприимством Орсини, нам все равно нельзя было бы оставаться вместе, потому что в вас уже подозревают посланника моего отца. Я дал вам приказание и ваша обязанность повиноваться без возражений. А теперь спокойной ночи!
С этими словами иоаннит направился в гостиницу, крикнув своему оруженосцу следовать за ним. Бембо тоже сел на своего мула и поехал потихоньку ко дворцу Орсини.
ГЛАВА XVI
По валам замка Святого Ангела, близ круглой башни, медленно прохаживались два человека, причем один шел почтительно, немного позади, хотя оба вели дружескую беседу. Это были Мигуэлото и Цезарь Борджиа.
– Но тем не менее, высокий господин, иллюминация этого замка выходила за пределы человеческого искусства, – сказал каталонец. – Несомненно, что донна Фиамма для вида пользовалась услугами ваших верных гасконцев и турецких рабов, но некоторые из них видели страшных, сотканных из света и тьмы духов, которые летали кругом и повиновались приказам донны Фиаммы.
– Все великое народ считает сверхъестественным, меряя его меркой своей необразованности, – ответил Цезарь. – Но ты увидишь, что и душа Фиаммы, несмотря на то, что она обладает великими тайниками, склоняется передо мной, словно пламя перед жезлом чародея.
– Я клянусь душой, ваша светлость, на что же она может еще надеяться, как не на ваше милосердие?
– Да, она любит меня, – с иронической улыбкой продолжил Цезарь и более печально прибавил: – и, может быть, только она одна из всех красивых дур, которые говорили мне о своей любви. Поистине Мигуэлото, я – настоящий платоник: я вечно стремлюсь к идеалу красоты и во всех ее формах нахожу одно разочарование!
– По моему глупому мнению, синьор, – ведь я не ученый, донна Лукреция в совершенстве подходит к идеалу, – сказал Мигуэлото и с ужасом заметил, что его повелитель остановился, как будто наступил на змею.
– Ты повторяешь обычные слова, – ответил Цезарь, быстрыми шагами продолжая путь. – Разве она не так же знаменита в Италии, как Елена Прекрасная в Греции, даже еще более знаменита, ибо, я думаю, тебе известно, Мигуэлото, что добрая слава лежит, а дурная бежит.
– Не удивительно ли, что донна Лукреция должна жить в Ватикане?
– Будет еще удивительнее, если эта мера предосторожности не навлечет на нее еще более дурной славы! – ответил герцог. – Где теперь Фиамма? – после паузы спросил он.
– С ужасными сестрами из гетто [20] она совершает какое-то волхвование вот в этом мавзолее, – ответил Мигуэлото, указывая на громадную круглую башню. – Я думаю, она варит любовный напиток, чтобы снова приворожить вас.
– Тогда я начну верить в ее науку, – шутливо промолвил Цезарь. – Честное слово, мне сдается, что моя старая любовь снова возрождается из пепла. Я думаю, что некогда я любил Фиамму, прежде, чем полюбил честолюбие! А не слышал ли ты про одного человека, которого я пригласил сюда, про волшебника, перед искусством которого фокусы этих баб из гетто и Фиаммы рассеются, как дым, а именно, про некоего дона Савватия?
– Нет, ваша светлость, ведь всего несколько часов, как я – комендант этого замка.
– Мигуэлото, – резко спросил герцог, – как ты думаешь, почему я питаю такую постоянную и непримиримую ненависть к мужьям и женихам моей сестры?
– Потому что... потому что... черт меня возьми, если я знаю почему. Может быть, потому, что вы всех их не считаете достойными вашего будущего величия, – ответил Мигуэлото, задрожав под острым змеиным взглядом Цезаря.
– Отчасти да, – довольным тоном ответил Цезарь, – но также и потому, что этот самый книжник дон Савватий рядом с ожидающим меня величием императора показал мне тени потомков моей сестры, причем все они были увенчаны диадемами, блеск которых, как мне показалось, затемнял сверкание короны Карла Великого. Но потерплю ли я, что венец, который я должен добыть такими невероятными усилиями, не перейдет к моим потомкам, которых я надеюсь оставить после себя?
– Это было бы неразумно, – согласился комендант. – Но меня удивляет, что его святейшество не устает выдавать донну Лукрецию все время замуж, когда ее мужья так быстро покидают наш бренный мир.
– Видишь ли, эти браки – вовсе не плохое средство опровергать злую молву, а его святейшество дорожит мнением света. Теперешней помолвкой с Орсини ему хочется пустить пыль в глаза всему христианскому миру. Впрочем, здесь кроется, пожалуй, еще более тонкая политика. У его святейшества мне оказали дурные услуги: он очень странно принимал известия от дона Ремиро, а Лукреция... но что можно сказать про поступки женщины? Пусть народ думает самое худое, но, полагаю, ты сам понимаешь, Мигуэлото, – император и папа не могут сидеть на троне в Риме! Ну, ну, я пошутил, – прибавил он, увидев, что его суеверный наперсник нахмурился. – Но вспомни, ведь трон святого Петра был сооружен из самого простого дерева и я сделал бы только то, чего требовали в последнее время многие христиане. Что ты скажешь, если в советники я возьму себе аскета Ланфранки, который в состоянии смести всю пышность, окружающую папский престол? За такое великое дело небо послало бы нам прощение за многие мелкие прегрешения. Кроме того, я лелею мечту освободить Гроб Господень. Кстати, мне пришло в голову... что сталось с нашим иоаннитом?
